ПРИДНЕСТРОВЬЕ

Тридцатилетие образования ПМР – одновременно и повод для гордости, и повод для грусти. Гордость – за то, что у нас этот опыт есть, грусть – потому что это опыт во многом нереализованных и потерянных возможностей, до сих пор не достигший того результата, ради которого приднестровская государственность создавалась.

Чем мы можем гордится? В чем уникальность и исключительность 30-летнего опыта приднестровской государственности?

Первое. Создание ПМР – уникальный, единственный на всем постсоветском пространстве, пример того, как в условиях распада СССР победили силы, стремившиеся к сохранению, а не к разрушению, единого государства. И не случайно на тот момент Приднестровье стало центром притяжения таких сил. Все помнят и роль Рижского ОМОНа в становлении государственности, и роль добровольцев со всего постсоветского пространства в ее защите.

Второе. Создание ПМР было примером народной самоорганизации для защиты собственной системы ценностей, и в этом отношении приднестровская государственность возникла как реальная демократия, выражающая волю большинства, как истинно народная государственность.

Третье. Приднестровская государственность, изначально возникшая на антитезе этническому национализму, формировалась на многонациональной основе, обеспечивающей равноправие всех проживающих в ней народов. При этом очевидно, что межнациональный мир в Приднестровье базируется на том, что всех объединяет то, что выше этнического измерения – общая цивилизационная основа. И в этом плане ПМР – яркий и безусловно позитивный пример общежития разных народов на русской цивилизационной основе.

К слову, мне приходилось вести дискуссии с моими уважаемыми коллегами и друзьями, в том числе – молдавскими, на предмет того, чего в Приднестровье больше - советского, или русского.

В значительной мере советское здесь (и, конечно, не только здесь) стало формой русского цивилизационного надэтнического начала, которое и продолжило развиваться именно как русское после того, как исчезла советская политическая форма.

Ну, а парадокс заключается в том, что эта же советскость, далеко не в меньшей степени, проявилась и в становлении новых националистических элит в Молдове, Украине, Прибалтике, в Закавказье и Центральной Азии. Тех элит, которые в буквально смысле слова вышли из партии и комсомола. И, по сути, их антисоветскость – это что-то из разряда вечного бунта детей против собственных родителей.

Четвертое. Крайне важно то, что Приднестровье на протяжении всего этого времени несколько раз самым демократическим путем, на референдуме, демонстрировало свое стремление быть с Россией. В этом плане предвосхищая и выбор Крыма, и выбор Донбасса. И тем самым опровергая пропаганду Запада о том, что быть для постсоветских государств и народов врагом России, бежать от нее – это «демократично», «нормально», «цивилизовано», а стремиться быть с ней – это «российский империализм» и «происки Кремля».

Пятое. Повторю в очередной раз, потому что считаю его крайне важным, свой тезис о том, что Приднестровье – это пример того, как геополитическая опорная точка в условиях кризисного состояния материнского «тотального поля» сама выступила в качестве «удерживающего», «форпоста», позитивно повлияв на будущее восстановление геополитической субъектности самой метрополии – России.

В значительной степени, к слову сказать, подобные аналогии (и не только в этом) можно провести с ролью Белоруссии для восстановления российской государственности. Вообще между ПМР и Белоруссией Лукашенко много общего… Тирасполь я вообще люблю называть «маленьким Минском», ну, а само Приднестровье, как мы знаем – «маленькая Россия на берегах Днестра».

Наконец, шестой тезис. Миротворческая операция в Приднестровье – пример эффективности мирного урегулирования сложного конфликта, возникшего по вине этнического национализма. Это данность, которую сложно опровергнуть, хотя многие и пытаются. И в этом плане нахождение здесь российских миротворцев – залог мира и предотвращения возможных провокаций, направленных на дестабилизацию обстановки в этом сложном регионе.

Ну, а теперь – о грустном. О нереализованных и потерянных возможностях.

Начнем с того, что главная цель приднестровской государственности –возвращение в состав единого большого общего государства, до сих пор не достигнута. 30 лет государственности – это хорошо, это праздник. Но 30 лет в условиях непризнанности – это тяжело, это плохо, это неизбежно связано с развитием процессов энтропии.

И, соответственно, оставшиеся 5 вышеназванных тезисов, обозначенных как повод для гордости, сегодня могут быть проанализированы исходя из этого негативного тезиса с точки зрения нереализованных возможностей.

В силу праздничного повода я не буду сейчас этого делать, но не могу не задаться вопросом о том, насколько на России лежит вина за этот нереализованный уникальный потенциал Приднестровья?

И ответ, конечно, будет однозначным – да, во многом вина лежит на Российской Федерации. И, главная вина, на мой взгляд, состоит в том, что в России на системном уровне, на уровне принятия решений, так и не обратили внимания на главное в приднестровском опыте – на эффективную интеграционную модель общежития разных народов на русской цивилизационной основе, на силу горизонтального народного начала самоорганизации, в полной мере проявившей здесь свой огромный интеграционный потенциал.

Но, опровергну сам себя, как в известном советском фильме… Да, Россия виновата, но – Россия не виновата. Потому что мир, сложившийся после распада СССР, изначально задавал те рамки возможностей, в которых мы все прибывали.

И вопрос сегодня стоит в том, а насколько эта традиционная русская жертвенность, проявленная народом Приднестровья, была напрасна? Тем более, сегодня эта грань приднестровского опыта, далеко, право слово, не самая приятная, вполне применима и к русскому Донбассу.

И здесь мы выходим на путь геополитического прогнозирования, попытаемся посмотреть за горизонт, в мир, который можно обозначить как «посткоронавирусный», обозначить наши возможности в «постковидной геополитике».

Очевидно, что нынешняя пандемия – не причина, а следствие противоречий, накапливавшихся в мироустройстве, где существовал один мировой гегемон, вполне уместно считавшей себя главным бенефициаром победы в Холодной войне. Копившиеся противоречия выражались, в том числе и в постепенном несогласии России на те рамки, в которые ее загнало это мироустройство. И мы помним, как постепенно пришли в движение тектонические плиты геополитики, начиная с 2007-2008 гг., постепенно становясь все отчетливей. И, наконец, в 2014 г. приведя к тому, что Приднестровье, чья проблема, как мы долго считали, была в том, что у него нет общей границы с Россией, вдруг геополитически вообще оказалась еще дальше от России, будучи окруженной со всех сторон государствами либо входящими в НАТО, либо партнерами НАТО, либо, что еще хуже – ставшими натовским полигоном.

И то, что глобальный мир диктата транснациональных корпораций и мирового гегемона шел к глубокому кризису, к хаотизации и деструкции – было очевидно. В этом отношении «коронакризис» как форма разрешения накопившихся противоречий, по сути, решающий проблемы, ранее решавшиеся путем мировой войны – не худший вариант. Если, конечно, за ним не произойдет еще более жесткого кризиса.

При этом мы сегодня видим, как прежний мировой гегемон, все еще хватающийся за свое ускользающее глобальное лидерство, сам переживает глубочайший системный кризис, причем кризис одновременно и внутриэлитарный и кризис идентичности, символом которого становятся сносимые памятники отцам-основателям США. И непонятно, чем это закончится.

Убедительными, на мой взгляд, выглядят прогнозы тех экспертов, которые говорят о том, что будущий постковидный мир будет миром, формирующимся вокруг нескольких центров силы, к которым будут тяготеть остальные, более слабые государства.

Одним из таких центров, вероятней всего, станут США, потерявшие статус мирового гегемона и вышедшие с определенными потерями из нынешнего кризиса. Бесспорно таким центром будет Китай, возможно – один из главных выгодополучателей нынешней ситуации. Похоже, нас ожидает переформатирование ЕС и выдвижение новых европейских лидеров на уровне национальных государств, одним из которых будет Германия, которая, в случае избавления от исторических комплексов нацификации и денацификации по-англосаксонски, может стать главным европейским партнером России.

И, наконец, сама Россия может и должна стать центром притяжения для государств евразийского пространства. Вопрос в том, в чем будет заключаться механизм притяжения.

Не секрет, что многие проблемы евразийской интеграции, проблемы Приднестровья, проблемы Союзного государства с Белоруссией, проблемы с Украиной и т.д. и т.п. были связаны с тем, что во главе угла по всем этим направлениям ставился чисто экономический интерес. И часто основным актором оказывалось вовсе не государство Россия, а некие хозяйствующие субъекты. Это, к слову, тоже отражение того мироустройства, которое сегодня разваливается на глазах – потому как, как принято у гегемона, так будет и у «вассалов». Но Россия не желает же быть вассалом, о чем Путин громко заявил еще в Мюнхенской речи.

Новый мир будет другим. Тяготение к центрам силы будет основываться не только на экономических интересах, но и на идеологических, мировоззренческих, цивилизационных. И вопросы идентичности, которые раньше вообще не замечались, теперь будут первостепенными. Нельзя не согласиться с Борисом Межуевым, прогнозирующим, что «интеграция на основе выгоды, а не на основе идентичности… уходит в прошлое».

Именно это, к слову, сегодня демонстрирует история с так в чем-то похожей на Приднестровье братской Беларусью, где фактор идентичности, религиозный фактор, вдруг проявил себя абсолютно открыто.

Одновременно Белоруссия сегодня демонстрирует собой, что постсоветская модель управления, постсоветские социальные отношения становятся анахронизмом. Мир изменился. И мы либо меняемся вместе с ним, либо у нас просто-напросто не будет будущего. Не больше, не меньше.

Соответственно, путь выхода кризиса в Белоруссии может стать одновременно и моделью сборки Евразийского пространства, и моделью новой миссии России в евразийской интеграции, в которой, наконец-то, будет востребован уникальный приднестровский опыт общежития разных народов на русской цивилизационной основе.

Новый мир будет более жестким, миром без сантиментов. Экономическая интеграция без политической не будет работать по той причине, что вкладывать средства в территорию, не находящуюся под суверенным контролем, никто не будет. Как отмечает Дмитрий Евстафьев, «после того, что произошло сейчас, ни одно серьезное государство не решится разместить значимый элемент технологической цепочки у себя не на национальной территории».

Соответственно, слова о «братстве» либо становятся осознанным цивилизационным выбором с соответствующей дальнейшей интеграцией и обретением новой субъектности более высокого уровня, либо надо быть готовым к слиянию и поглощению другими акторами с неизбежной потерей собственной субъектности вообще.

В этом плане судьба территорий, сегодня отделяющей Приднестровье от России, и все еще определяемых как «Украина» - далеко не предрешена. И условную легитимность, и даже условное единство, ей сегодня обеспечивает внешнее управление, корни которого – в разрушающемся на наших глазах миропорядке. С потерей этого управления естественное цивилизационное тяготение, помноженное на наличие политической воли и разумной политики России, способны будут в достаточно короткие сроки восстановить тотальное геополитическое поле, опорной точкой и форпостом которого уже в течение 30 лет так стойко является Приднестровье.

И это позволит, наконец-то, реализовать главную цель Приднестровской государственности.

Сергей Пантелеев, директор Института Русского зарубежья