ПРИДНЕСТРОВЬЕ

В конце ноября 2018 года незамеченным прошел юбилей события, которое могло бы изменить и Молдавию, и Приднестровье, и всю региональную ситуацию. Тогдашний президент Республики Молдова В. Воронин, уступив беспрецедентному внешнему давлению, отказался подписать проект документа об урегулировании отношений с Приднестровьем — парафированный Меморандум, разработанный первым заместителем руководителя администрации президента России Д. Козаком. Причем сделал это тогда, когда передовые группы обеспечения президента Российской Федерации В. Путина, который должен был подписать документ вместе с президентами Молдавии и Приднестровья, уже прибыли в Кишинев.

За прошедшие годы история с Меморандумом обросла многочисленными мифами и домыслами, к чему приложили руку и участники работы над проектом с молдавской стороны. Это вполне закономерно, ведь многим кажется, что за это время вряд ли кто-то будет вспоминать детали происходившего, да и, чего греха таить, большая часть работы действительно велась в закрытом режиме. Поэтому теперь представители Молдавии начинают говорить о том, что, дескать, какие-то нормы появились в проекте «вдруг» и «в последний момент». Самое «экзотичное» объяснение произошедшему предложил главный «антигерой» тех событий, экс-президент Молдавии В. Воронин. Его, мол, «бес попутал».

Такого рода «объяснения» иногда напоминают мемуаристику битых французских и немецких генералов, которые объясняли поражения что в 1812, что в 1941-1945 чем угодно (в основном «генералом Морозом», чуть реже — «нецивилизованными» методами войны со стороны русских и т.п.), но только не своими собственными ошибками и не превосходством русских. Так и молдавские «стратеги» пытаются найти причины провала «Меморандума Козака» в чем угодно, даже «в бесах», но только не в самих себе, не в отсутствии у самих себя политической воли и ответственности за судьбу страны.

Конечно, ничего не обнаружилось «вдруг» и «в последний момент». Шла кропотливая работа, причем на уступки шла преимущественно приднестровская сторона, а российские представители учитывали преимущественно поправки молдавского руководства. Работа велась до самого последнего момента, и об этом свидетельствуют различные парафированные версии проекта Меморандума, которые становились всё более жесткими в отношении как Приднестровья, так и России по мере приближения даты официального подписания.

Претензии (по крайней мере, серьезные и заслуживающие реагирования, а не заведомые спекуляции), которые предъявляются к «Меморандуму Козака», широко известны и сводятся к нескольким постулатам.

Во-первых, западники и их молдавские подопечные утверждают, что работа над проектом велась «нетранспарентно», а россияне якобы не выполнили свои обещания относительно того, что сами проинформируют обо всем Запад. В итоге целый ряд положений Меморандума стал для западников неожиданностью, для молдавских властей незнание Западом деталей проекта тоже стало неожиданностью, в итоге две «неожиданности» умножились и дали кумулятивный эффект. На самом деле работа над Меморандумом действительно предполагала определенную степень закрытости, но нам крайне сложно представить себе, чтобы тогдашние молдавские власти (как и все институты нынешней власти), поддерживавшие постоянный контакт с Западом, не проинформировали западных дипломатов обо всех аспектах работы над проектом Меморандума. Кроме того, российская сторона информировала о ходе работы украинских коллег, включая контакты на высшем уровне, так что вряд ли речь может идти о «нетранспарентности».

Во-вторых, и на Западе, и в Молдавии нередко утверждают, что В. Воронин опасался повторения сценария грузинской «революции роз», которая произошла незадолго до срыва Меморандума. Кроме того, аргумент о возможной кишиневской «революции» активно использовался западными партнерами при принуждении Воронина к отказу от Меморандума.

Действительно, есть достаточно оснований полагать, что аргумент о возможных беспорядках произвел на Воронина впечатление: его патологический страх перед враждебной толпой широко известен. Этот страх не позволил В. Воронину — главе МВД Молдавской ССР — пресечь штурм националистами здания республиканского МВД в 1989 году. Спустя без малого 20 лет, в 2009 году, В. Воронин — уже президент Молдовы — позволил идейным последователям погромщиков разгромить уже здания администрации президента и парламента. Так что угроза, высказанная западными дипломатами в 2003, могла показаться Воронину вполне реальной и оттого особенно пугающей.

Но есть одно «но»: т.н. «массовые протесты», которые позднее преподносились Ворониным как проявление массового недовольства населения, начались только после того, как стало известно об отказе Воронина от подписания Меморандума. Получилось удобно: протестующие очень вовремя подоспели тогда, когда Воронину срочно требовались дополнительные оправдания его политической безответственности.

В-третьих, западники и представители Молдавии регулярно упоминают право вето Приднестровья, которое якобы превращало создаваемую федерацию в «нежизнеспособное» государство. Аргумент явно рассчитан на тех, кто знаком с Меморандумом «в пересказах». На деле право вето Приднестровья вводилось только на переходный период (который, к слову, уже истек, а вот «жизнеспособности» молдавскому государству не прибавилось; более того, в 2003 Молдавию еще не называли «захваченным» государством), а также касалось только ограниченного круга вопросов, преимущественно поправок к будущей федеративной конституции. Законы по исключительным предметам введения федерального центра должны были приниматься в обычном порядке, и Приднестровье не имело бы в отношении них права вето либо же оно могло быть с легкостью преодолено большинством депутатов нижней палаты, избираемых по федеральной территории.

Периодически появляются и некоторые новые элементы «нежизнеспособности». К примеру, в интервью к 15-летию срыва Меморандума один из тогдашних молдавских парламентариев рассказал, что он тогда «разглядел» в проекте «двойное представительство у Приднестровья в парламенте… они будут входить в парламентские списки и представляться от территорий». А оппозиция критиковала бы молдавские власти за такие уступки. С такой «аргументацией» в качестве комментариев возникают лишь междометия, поскольку любому, мало-мальски знакомому с теорией парламентаризма, известно, что в любом двухпалатном парламенте действует именно такое представительство, и ни у кого оно не вызывает нареканий, ни в Германии, ни в США, ни в России. Слова насчет недовольства оппозиции в период, когда Воронин располагал в парламенте конституционным большинством, также оставим на совести экс-депутата.

В-четвертых, самый известный аргумент — это российское военное присутствие, о котором, оказывается, никто не знал, даже Воронин, как минимум дважды парафировавший соответствующие положения Меморандума. Между тем, нормы о российском военном присутствии могли быть чем угодно, но только не новостью. Воронин собственноручно скорректировал срок пребывания российских войск с первоначального 50-летнего срока на 20-летний. Воронин собственноручно затем визировал две редакции проекта, одна из которых — с его рукописными правками. Вопросы тут, скорее, к Москве и Тирасполю, которые согласились с требованием молдавской стороны о сокращении срока российского военного присутствия и политическим снижением статуса данного контингента с «мирогарантийного» до «стабилизационного», а также с ограничением его предельной численности до 2 тыс. человек.

При этом, по нашей информации, в период работы над проектом именно молдавские власти рассчитывали решить вопрос российского военного присутствия в максимально «закрытом» режиме, попытаться сделать из норм о военном присутствии РФ отдельное приложение к проекту, не включая данные нормы в основной текст проекта. Что-то вроде приснопамятного протокола, в котором за несколько десятков лет до описываемых событий «уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов». Подчеркнем: именно Кишинев пытался сделать работу по данному вопросу максимально закрытой, видимо, для того, чтобы иметь в дальнейшем возможность дезавуировать данный сегмент договоренностей.

Можно лишь догадываться о том, почему западники так резко отреагировали на тезис о российском военном присутствии. Скорее, такая реакция последовала не столько на 20-летнее пребывание «стабилизационного контингента», сколько на ситуацию в комплексе, в котором Запад увидел для себя опасный прецедент урегулирования территориально-политического конфликта при ведущей роли России. Для оправдания массированного вмешательства оказались востребованными любые аргументы, каждый из которых по отдельности вряд ли может считаться серьезным, но в совокупности они создают некоторую иллюзию значимости и «заботы» Запада о стратегических интересах Молдавии.

По прошествии 15 лет возникает вполне резонный вопрос: жив ли «Меморандум Козака», востребованы ли его положения? Как представляется, однозначного ответа нет.

Конечно, реалии 15-летней давности радикально отличаются от нынешних, и невозможно полностью отделить текст Меморандума, его юридическое содержание от политических условий, в которых он разрабатывался. Сегодня невозможно представить себе настолько оперативный контакт с украинским руководством, который существовал в 2003 году и позволял заручиться согласием высшего политического руководства Украины с российскими инициативами. Более того, сейчас не существует широкого международного консенсуса относительно стержневой конструкции «Меморандума Козака» — федеративной модели урегулирования. Если в 2003 г. федеративная идея продвигалась самим руководством Молдавии, то сейчас все без исключения институты власти Молдавии делают вид, что «федерация» — это «слово ругательное». Наконец, отношения между Москвой и Западом сейчас вряд ли позволят выйти на серьезные компромиссы, которые обеспечивали бы стабильность выбранной модели урегулирования.

В то же время целый ряд политико-правовых конструкций Меморандума заслуживает того, чтобы о них вспоминали не только в связи с юбилеем, но и использовали в дальнейшем поиске оптимальной модели урегулирования.

Так, «Меморандум Козака» по праву считается самым успешным проектом, при работе над которым стороны ближе всего подошли к возможности урегулирования. Стоит подчеркнуть, что стороны конфликта достигали каких-либо результатов только тогда, когда работали по проекту кого-либо из сопосредников. Так было при работе над Меморандумом 2003 г., так было при работе над «Меморандумом Примакова» 2000 г., над инициативами Украины относительно «отложенного политического статуса» для Приднестровья и над другими инициативами. И дело не в безынициативности сторон конфликта, а в том, что стороны изначально с предубеждением относятся к проектам друг друга, в то время как над проектами посредников работать необходимо.

Отсюда первый урок: если есть стремление находить компромиссные развязки, то необходимо прежде всего поощрять инициативы посредников и гарантов, а не пытаться навязывать исключительно собственные предложения. К сожалению, этот урок всячески игнорируется в современной Молдове, некоторые руководители которой заведомо говорят о «неприемлемости» российского проекта урегулирования, как и проектов других сопосредников, пытаясь убедить всех в том, что только молдавский проект имеет право на жизнь и должен стать основой урегулирования.

Также стоит обратить внимание на то, что «Меморандум Козака» стал в какой-то степени тестом на способность молдавских властей договариваться непосредственно с приднестровской стороной, а также находить реальные компромиссные модели урегулирования, сколь бы тяжелыми те или иные компромиссы не казались.

Пока что этот урок, похоже, не в полной мере усвоен Кишиневом: к примеру, в уже цитировавшемся интервью экс-парламентарий Молдавии заявил, что «Меморандум Козака» мог быть подписан В. Ворониным и В. Путиным, начисто забыв при этом о том, что Меморандум должен был также быть подписан и приднестровским президентом И. Смирновым, но в Кишиневе об этом стараются не вспоминать. Молдавские власти по-прежнему всячески пытаются избегать того, чтобы видеть в Приднестровье равноправную сторону конфликта. Молдавским властям пора привыкнуть и к тому, что урегулирование не сводится к «щедрости центра», каковым себя всё еще считает Кишинев, а к способности договориться двух равноправных субъектов международного общения.

Не усвоен и урок насчет компромиссов: за 15 лет федеративная идея почему-то стала «неприемлемой» и «табуированной» в Молдавии, причем тема эта настолько страшная, что от нее отказываются даже те, кто ее пытается иногда продвигать. Достаточно вспомнить попытку нынешнего президента Молдавии И. Додона обратиться к федеративной идее в 2012-2013 гг. и его же последующий отказ от собственной идеи.

В «Меморандуме Козака» был сформулирован механизм имплементации наиболее значимых договоренностей. В частности, конституция будущей федерации должна была утверждаться на референдумах с раздельным учетом голосов. Это еще один важный урок Меморандума: любые договоренности должны быть одобрены народами Молдовы и Приднестровья, причем соответствующие референдумы должны проводиться раздельно с тем, чтобы выявить волю обоих народов в пределах их фактических территорий.

Обратим также внимание на то, что российское военное присутствие закреплялось в Меморандуме не в качестве «самоценности», не в качестве «присутствия ради присутствия». Российский контингент должен был обеспечить переходный период, связанный с полной демилитаризацией Молдовы и Приднестровья, а такая демилитаризация в дальнейшем должна была стать основой нейтралитета федерации. Отсюда — сразу несколько уроков.

Во-первых, основой «нейтралитета» должна служить полная демилитаризация Республики Молдова, а не ликвидация российского военного присутствия, на чем в последнее время постоянно настаивают сторонники идеи продвижения концепции «нейтрального статуса Молдовы». При этом, продвигая тезис о нейтралитете, представители руководства Молдовы, по сути, упоминают только о выводе российских войск, напрочь забывая о демилитаризации, необходимость которой оговаривалась не только «Меморандумом Козака», но и целым рядом инициатив и ОБСЕ, и трех сопосредников (достаточно вспомнить план Болгарского председательства в ОБСЕ, известный как «план Пасси», и др. проекты).

Во-вторых, как свидетельствует опыт Меморандума, российское военное присутствие вовсе не противоречит «нейтралитету», а напротив, является важнейшей составляющей урегулирования. И такое присутствие должно быть достаточным для поддержания стабильности и безопасности как по срокам (как минимум — не только до нахождения модели урегулирования, но и на переходный период), так и по ресурсному потенциалу.

Приходится констатировать, что уроки, связанные с проблематикой обеспечения регионального мира и стабильности, а также значением российского военного присутствия, Кишиневу еще предстоит детально изучить — если, конечно, молдавские политики на деле стремятся к достижению долгосрочного всеобъемлющего урегулирования.

Безусловно, было бы неверным считать, что из «Меморандума Козака» стоит усвоить уроки только Кишиневу. Москве тоже есть о чем постоянно вспоминать, в первую очередь о том, какими должны быть истинные предпосылки, цели и содержание «нейтралитета» Молдавии, который так активно навязывается Москве в качестве главного «бонуса».

Российскому руководству стоит помнить, что даже несколько парафированных текстов, регулярные уступки Кишиневу и т.п. заигрывания с молдавскими властями, даже декларирующими «пророссийскость», вовсе не гарантируют того, что молдавское руководство будет выполнять взятые на себя обязательства. Для обеспечения того, что молдавское руководство выполнит свои обязательства, нужна более четкая и работоспособная система гарантий и механизмов, более надежная, чем подписи и обещания, о которых в Кишиневе способны забывать в любое время и в любой ситуации.

Российским представителям важно изучить и то, почему аргументы западников оказываются для Кишинева более весомыми, чем обещания молдавских политиков российскому руководству. Для осознания данного урока потребуется, видимо, целая серия «дополнительных занятий», желательно — с привлечением Приднестровья.

«Меморандум Козака» — это, наконец, еще и урок ответственности и серьезности в подходах к выполнению своих обещаний. Хотя бы потому, что история имеет свойство повторяться, а люди — возвращаться. Вряд ли Кишиневу удастся начать диалог с Д. Козаком «с чистого листа», благо, у Дмитрия Николаевича с памятью всё должно быть в порядке.

В Кишиневе должны понимать, что невозможно говорить о стремлении к диалогу по политической проблематике и при этом отказываться от компромиссного диалога с Тирасполем, от признания Приднестровья в качестве равноправной стороны, от тех ключевых положений Меморандума, которые сохраняют актуальность и сегодня. Невозможно говорить о «нейтралитете» и при этом сводить его только к выводу российских войск из Приднестровья, что в корне противоречит духу и букве Меморандума.

Хотелось бы, чтобы и в Москве более четко понимали смысл, целесообразность и своевременность тех или иных уступок Кишиневу.

Впрочем, и значение этих уроков не стоит переоценивать. Прошедшие 15 лет вместили в себя столько событий, что могло бы хватить и на более длительный срок. Достаточно вспомнить, что после провала Меморандума стороны значительно изменили свои внутренние политико-правовые системы. В Молдавии в 2005 году путем консенсуса всех политических сил был принят закон о статусе Приднестровья в составе унитарной Республики Молдова, с ограниченными правами национально-территориальной резервации. В Приднестровье, напротив, в 2006 году состоялся референдум, подтвердивший выбор на строительство независимого государства, ориентированного на интеграцию с Россией.

Это — стратегические решения, предопределившие развитие государств на годы вперед и ставящие перед сторонами затянувшегося молдаво-приднестровского конфликта гораздо более ясную и прагматичную задачу: строить добрососедские отношения и обеспечивать права населения Приднестровской Молдавской Республики и Республики Молдова, а не заниматься умозрительными конструкциями.

Сергей Артеменко