ПРИДНЕСТРОВЬЕ

Недавно, приводя в порядок свои бумаги, наткнулся на четырёх-пятилетней давности записки. Кое-что показалось интересным и актуальным сегодня, поэтому решил поделиться с читателем. Все имена и фамилии подлинные.

Сегодня опять навестил Серёжку Брикульского в госпитале. Перед самым моим приходом он снова «отрубился» – потерял сознание, упал… медсёстры, соседи привели его в чувство, уложили в кровать. Поэтому я застал его лежащим в постели, заботливо укрытым по самый нос, а поверх одеяла, несмотря на то, что в палате довольно тепло, ещё и две куртки наброшены. Знобит Серёжку, руки дрожат мелкой дрожью, говорит с трудом.

В коридоре перед палатой меня встретил Витёк, парнишка, которого я видел раньше в неврологии в прежние мои посещения Серёжки, когда они лежали в одной палате. Он и рассказал мне, что Серёжка снова «упал» и что он, наверное, переволновался и что ему волноваться вообще нельзя.

Знаю я, что можно и чего нельзя Серёжке. Может, ему уже и жить нельзя, потому что за свои сорок с небольшим он их, жизней, уже несколько прожил, и все такие разные. И смерть он пережил, и тоже не одну, поэтому-то и остался от него и не человек вовсе, а часть человека, весом в пятьдесят с небольшим килограммов от прежних семидесяти.

Нет, руки-ноги на месте, и голова вроде цела, глаза, уши на месте, и ходит и говорит и рассуждает здраво, а чего-то в человеке нет, не хватает.

Сам он горько шутит, что ему уже давно на Дубоссарском кладбище прогулы ставят. И не так физические боли мучат парня, как болит его душа, разорванная между теми жизнями, которые довелось ему прожить.

Первая – в великой, гордой и могучей стране, в которой и школа с институтом были бесплатными, и шприцы с лекарствами не надо было в больнице покупать, и работа была для всех, дома с дорогами строились, бензин по четыре копейки, и наши фрукты-овощи по всей стране необъятной отправлялись, и много ещё чего такого, что для тебя теперь сказкой-небылицей кажется. Да и для нас многих со временем тоже.

Потом у Сережки была ещё одна жизнь – Афган. Кому-то из ребят, кто был слева или справа, не повезло. А Серёжке удалось выжить, только ранен был да контужен, а через смерть перешагнул. Так и перешёл рубеж ещё одной жизни, только душа надломилась: занозой в ней сидит болячка, боль душевная, что живёшь вроде как бы в долг, за тех ребят, которые были слева или справа, кто улетел в «Черном тюльпане», а кто так и зарыт где-то там в Афгане. Кому-то одного этого уже хватило сполна. Кто-то так и не смог выйти из «афганского пике», кто-то, наоборот, поймал свою волну, сумел устроиться, пригреться и всё забыть, но таких единицы.

Серёжке в этом плане повезло меньше других. Не успел вернуться из огня, осмотреться, «огражданиться», как смотришь, вот оно тебе и полымя. В родных Дубоссарах в начале девяностых кровь пролилась.

Вот и началась следующая жизнь у Серёжки. Опять кто-то слева, кто-то справа полегли, а Серёжкина пуля мимо прошла. Разница только в том, что не в Афгане эти пули просвистели, а в родных Дубоссарах. и не «духи» били с гор, ущелий и кишлаков своих, а с той, с правой стороны Днестра, с Бессарабии «бесы» пришли наводить «конституционный порядок» в Серёжкином городе, дворе, доме.

Прошла, пролетела мимо пуля, да петля настигла. За то, что стал Серёжка гвардейцем – вступил в Республиканскую гвардию, стал защитником своего дома, города, Приднестровья, подстерегли Серёжку фашиствующие молодчики. Затащили в лесополосу и стали гурьбой бить-пытать. Сигаретами жгли лоб, лицо, глаза хотели выколоть, да решили – пусть увидит собственную смерть. Скрутили верёвку, набросили петлю на шею и повесили парня тут же в лесополосе на первом попавшемся суку.

Вот тут-то и конец очередной жизни Серёжкиной.

Ан нет: то ли руки у палачей дрожали от страха за своё чёрное дело, то ли опыта ещё не набрались, не поднаторели на казнях да убийствах нас третьесортных, но в спешке не углядели, что край воротника от куртки попал под петлю-удавку. А тут как назло (или на счастье) машина какая-то подъехала. Дёрнули палачи с места преступления. А верёвка возьми, да и оборвись…

Вот и выпала опять Серёжке новая жизнь. Пришёл в себя, добрался к своим. Срочно положили в больницу, да куда там, и трёх дней не пробыв в той больнице, сбежал Серёжка. Первого марта девяносто второго года началась война, и началась не в далёком крае, а у Серёжкиного дома – где же тут по больницам валяться. Как ни гнал его долой комбат, а всё же добился своего Серёжка, получил автомат и в родную разведроту, к своему командиру «Гоше» – Серёже Гавришу.

…Ранним утром выехали мы на позиции на БРДМе. Водителем был Иван Рогоза, Серёжка Брикульский – у башенного пулемёта, я, и ещё один гвардеец с нами. У Серёжки на лице ещё не зажили язвы от ожогов сигаретами, рана от удавки на шее перемотана бинтами, но вид боевой. Помню ещё, что мы тогда незлобиво подшучивали над ним по этому поводу, и он также незлобиво отшучивался, но уже тогда, где-то в глубине глаз у парня я заметил глубокий омут и внутренне содрогнулся от того пережитого им, что полыхнуло на меня из этого омута. Не успел я поразмыслить над своим впечатлением, как Серёжка крикнул: «Командир, противник справа!» и я, краем глаза заметив справа группу залегших ОПОНовцев и приподнявшегося для стрельбы гранатомётчика, скомандовал: «Огонь!». Первой же очередью Серёжка снял гранатомётчика и стал методично короткими очередями лупить по остальной группе.

Теперь я иногда думаю, что было бы, не сними тогда Серёжка этого гранатомётчика? Просто-напросто через какое-то мгновение продырявленная алюминиевая консервная банка под названием «БРДМ-РХ» с паштетом из нас четверых катилась бы под уклон, аж до самого консервного завода, где к тому времени уже был с десяток БТРов противника, была оборудована хорошо укреплённая позиция, с которой вел по нам огонь из КПВТ специально присланный из Румынии инструктор по этому виду вооружения по кличке «Солист». Надо сказать, что в своем деле он поднаторел и был большим любителем вести огонь одиночными выстрелами, особенно по живым «мишеням». На совести этого гада Юра Бойцов, которого он убил 20 мая таким вот одиночным выстрелом с правого берега в районе плотины, другие наши ребята. В конце концов, получил и он свою пулю в живот, а тогда, четырнадцатого марта, под Кошницей он лупил из КПВТ по нашему БРДМу и, попал таки. Разрывными пулями пробило корпус, ранило водителя Ивана Рогозу и меня, а остальных не зацепило. Перевязав водителя, связавшись с КП, я остался на позиции, где из меня гвоздём выковырнули осколки и перевязали раны, а Серёжка на БРДМ убыл с раненым в тыл.

Так что опять старая с косой проскочила мимо, а очередная Серёжкина жизнь продолжилась. Были в ней бои – и жаркие и не очень, опять косило ребят и слева и справа, а Серёжке опять везло – где больше, где меньше, но везло.

Когда мы уже добивали войну, аккурат за месяц до её кончины, погиб Сережкин командир, тёзка Серёжа Гавриш. Не только Серёжка, все ребята любили «Гошу». Открытый парень, решительный, смелый, иногда до отчаянности, однако, расчётливый, грамотный командир, в котором была, как говорят, настоящая «военная косточка». Жить бы да жить ему, ан нет, не судьба. Осталось двое сыновей, один из которых сейчас уже офицер, заменил в строю своего отца.

А пока о жизни, о следующей жизни Серёжкиной, которая началась после войны девяносто второго.

Ждали мы этой жизни новой, послевоенной, надеялись на неё, мечты и планы строили. Отдохнуть хотелось и телом и душой, отойти от гари и крови. Отдохнули! Да так отдохнули, что для некоторых ребят, да и для Серёжки в том числе, так до сих пор работы и не нашлось. Отдыхай, сколько влезет! Тяжело и трудно живётся в этой последней жизни Серёжке. Работы нет, с женой всё больше ссоры да скандалы. А душа вся в занозах да ранах. А кто поймёт твою душу лучше таких же, как ты, прошедших и переживших с тобой все эти прошлые жизни-невзгоды и у кого душа, как и у тебя, болит и кровоточит. Вот и собираются ребята, всё больше по случаю – то у одного годовщина, который слева, то у другого, который справа. Посидят, повспоминают, а потом, как полагается: «Ну что, помянем?» И поминают, и изливают друг другу душу за стаканом горькой. И вроде легче становится на душе той самой, да только ненадолго оно, облегчение-то это. Дома опять скандалы до драки, ребята потихоньку уходят: кто уехал за границу, кто ещё как устроил свою жизнь последнюю, а кого и война догнала – таких тоже немало. Вроде как бы незаметно шевельнёт пальцами, уже лёжа в последнем своём бушлате – деревянном, очередной такой уходящий, дескать «живи пока, Серёжка, а мы тебя там, на кладбище подождём».

Вот и стал потихоньку Серёжка попивать сам, в одиночку. Жены уже нет – развелись, работы нет. здоровье совсем никудышнее, мама тоже болеет – с ногами проблемы. Кстати, тоже надорвала себя в той прошлой жизни, активной была, в стороне не могла стоять. А что-то требовать сейчас для себя, так это и в голову не приходит. Звонила пару раз, так всё за Серёжку просит, плачет.

Удалось положить Серёжку в госпиталь. Первый раз, когда я пришёл навестить его, удивился тому, как много в госпитале ребят, которых загнала туда война девяносто второго. Пока шёл, только и слышал: «Здравия желаю! Вы меня помните?». Помним, помним, только плохо помним! И с каждым годом всё хуже. То ли ждём какого-нибудь юбилея, то ли надо нам уж очень сильно по башке стукнуть, чтобы она, память эта, в нас проснулась. А Серёжке много и не надо – так, по мелочам: шприцы, да капельницы, лекарства кое-какие, да подкормиться чем-нибудь бы. А главное – внимание нужно, участие, поговорить по-человечески, в душу заглянуть, посочувствовать. Да не обижать бы, ведь и так уже как ребёнок хилый да обидчивый.

Кто-то, прочитав мой рассказ, скажет, что нечего возиться с такими. Руки-ноги есть, работать надо, а не раскисать да пьянствовать. Интересно, что бы такой критик сказал, если бы в него немножко постреляли, да так, чтобы рядом несколько близких погибли, а потом его повесили бы немножко, а потом выбросили бы на улицу?

Прав или не прав Серёжка в каждой своей жизни, об этом судить только ему самому, да может быть немножко нам – тем, кто был с ним рядом в его жизнях. А всем остальным надо отдать ему долг, ему и всем тем, которые не жалели своих жизней за то, чтоб жили мы.

Владимир Атаманюк